Игра

Я никогда не мог до конца поверить,
что дела, наполняющие человеческую жизнь, - это
нечто серьезное. В чем состоит действительно «серьезное»,
я не знал, но то, что я видел вокруг, казалось мне
просто игрой – то забавной, то надоедливой и скучной.

А. Камю, «Падение».

Деревянный пол веранды был рассечен косыми лучами заходящего солнца. Угасающий летний день, казалось, мучительно не хотел уступать свои законные права надвигающимся вечерним сумеркам.

Я сидел в кресле, рассеянно глядя на то, как струйка тонкого белого дыма от моей сигареты поднимается вверх и медленно тает в холодевшем предвечернем воздухе. На столике рядом со мной лежали раскрытая книга, стопка газет и то главное, из-за чего сегодня я почувствовал себя неожиданно выбитым из привычной колеи – пришедшее с утренней почтой письмо о смерти одного моего очень близкого друга. В последнее время наши с ним отношения были довольно натянутыми, но его ценность в моих глазах от этого нисколько не уменьшалась.  Его образ – теперь уже лишь один из моментов прошлого – навсегда врезался в мою память. Какие бы разногласия не встали между нами, он всегда оставался моим другом, бесконечно дорогим для меня существом. И вот сейчас я держу в руках приглашение на его похороны. Он умер очень банально, и в этой банальности был какой-то свой, особый ужас – он разбился в автокатастрофе. Смерть словно неслышными шагами пробралась ко мне, находящемуся за много километров от места трагедии, и поселилась в моем доме, во мне самом. Сегодняшнее письмо, которое я много раз перечитывал, не смея поверить в то, что случилось, заставило меня посмотреть на себя и на все свое окружение другими глазами. Я был уже не тем человеком, которым был до прочтения письма. Больше всего меня поразило то, что смерть постучалась в мою жизнь именно тогда, когда я думал о ней почти постоянно. Неужели наши мысли действительно, как утверждают некоторые, способны принимать материальную форму..?

Солнце почти полностью скрылось за линией горизонта; теперь тускло-фиолетовое небо было лишь кое-где покрыто розоватыми и багровыми пятнами заката. В воздухе повисла немая тишина.

Моя недокуренная сигарета погасла уже  несколько минут назад; я достал из портсигара новую и нервно затянулся. Похоже, мне пора записаться на прием к психоаналитику. Думать о смерти и проникаться мистическими настроениями мне все-таки пока рановато: тридцать два года – не такой уж преклонный возраст по человеческим меркам. И все же… В последние месяцы я часто замечал у себя странное чувство – ощущение какой-то оторванности от внешнего мира, тотального одиночества. Я называю это чувство «странным», потому что оно совершенно не соответствует моему образу жизни – жизни достаточно известного журналиста и завсегдатая самых шумных и многолюдных вечеринок в городе. Тем не менее, это чувство овладевало мной именно тогда, когда я был окружен людьми; в какой-то момент мое сердце внезапно пронзала щемящая беспредметная тоска, и я переживал мучительное ощущение раздвоенности: я был вместе со всеми – и я был один. Я словно терял себя, а вместе с собой и все связи с окружающим меня миром. Я застывал на месте, не понимая, кто я и где я. Я смотрел в лицо давно знакомого человека и не узнавал его. Такое случалось у меня даже в отношении моего дорогого – с недавних пор мертвого – друга: я смотрел в его лицо, столь давно и хорошо изученное, и вдруг замечал в нем нечто чужое. В душе я испуганно отстранялся от него и чувствовал себя невероятно одиноко. Раньше я не придавал большого значения подобного рода ощущениям: они исчезали столь же стремительно, сколь и возникали. Раньше я все списывал на усталость или головную боль; теперь я был этим по-настоящему заинтересован и взволнован.

Заметно похолодало. Я встал с кресла и, забрав вещи, направился в дом. Наступил вечер, и вокруг меня постепенно сгущалась тьма.

Я прошел в комнату, которая служит мне кабинетом, зажег свет и присел на подоконник. Сердце сжимала прежняя тихая и болезненная тоска. Мысли беспорядочно бродили в лабиринтах моего сознания. Я до сих  пор, как ни старался, не мог осознать и принять тот простой факт, что человек может умереть. Мой погибший друг еще вчера утром был жив; еще вчера утром он дышал, ходил, разговаривал, думал, мечтал о чем-то, смеялся… А вчера днем он стал ничем. Вместо него – куски обгорелой, изуродованной до неузнаваемости плоти. В последний раз я видел его живым в прошлый четверг, меньше недели назад. Мы играли в американский пул в его новом доме, куда он и его жена недавно переехали. И вот теперь его нет, просто нет. Он ушел безвозвратно.

Странно, что это событие так сильно подействовало на меня. Я всегда был склонен воспринимать жизнь, во всем ее многообразии, как своего рода игру: забавную, скучную, захватывающую, бессмысленную – но только как игру. Воспринимать ее всерьез я перестал лет в двенадцать, войдя в более или менее сознательный возраст. В семнадцать, впервые увидев жизнь, лишенной оболочки иллюзий и надежд, я окончательно утвердился в своем мнении. Помню, тогда я неожиданно почувствовал себя дико усталым и постаревшим на несколько лет. Было бы даже не совсем верно сказать, что я жил по-настоящему; я всегда «играл» в жизнь, хотя, может быть, именно это и означает «жить по-настоящему». И все же, эта игра была трагичной по своей сути. Трагедия любой жизни в том, что она конечна. Трагедия человека в том, что он осколок бесконечности, заключенный в конечную форму. Наша душа принадлежит бесконечности, а наше тело, подверженное разного рода изменениям,  влечет нас к смерти, к полному забвению и растворению в небытии. Все мы живем так, будто смерти нет, будто впереди – бесконечные года жизни, бескрайнее поле для самовыражения. Но ведь это лишь вид самообмана. Смерть существует, и сам факт ее существования лишает смысла все то, что мы создаем и к чему стремимся в течение своей жизни. Стоит только до конца осознать, что когда-нибудь – через много лет или даже в этот тихий летний вечер – смерть неожиданно войдет в твою жизнь и разрушит все, что было тебе дорого, как собственная жизнь предстает в совершенно ином свете, оголенной и беспомощной…

За окном, тем временем, почти ничего уже нельзя было различить: все было скрыто в ослепительной тьме. Призрачные силуэты деревьев и терпкий, обволакивающий запах жасмина – вот все, что напоминало мне в тот момент о существовании внешнего мира за моим окном.

Игра на бильярде… Символично, что воспоминание об этой игре стало моим последним воспоминанием о погибшем друге. Именно с игрой на бильярде я мысленно так часто сравнивал человеческую жизнь. Людские судьбы, если посмотреть на них со стороны, напоминают мне разноцветные бильярдные шары. Невидимая рука с кием (называть ее можно как угодно, в зависимости от собственных предпочтений: Бог, fatum, всемирно историческая закономерность) произвольно бьет по этим шарам. И никто не может заранее знать, что случится впоследствии с шаром, который почувствовал на себе удар кия: подкатится ли он к какому-нибудь другому шару, продолжит ли свой путь в одиночестве, провалится ли в темнеющую рядом лунку или (что случается, хотя и очень редко) выпрыгнет ли вообще за пределы бильярдного стола?

Я очень устал от собственных размышлений, но спать почему-то не хотелось. Я спрыгнул с подоконника, достал из шкафа бутылку виски и налил немного сияющей янтарной жидкости в стакан.

С какого момента меня стали посещать такого рода мысли? Я не знал точного ответа на этот вопрос. Скорее всего, в сфере моего подсознания они были всегда, просто я не придавал им значения. Или старался их подавлять: все-таки обыкновенным людям, занятым повседневными делами, они в голову обычно не приходят. Но, видимо, невозможно вечно противится своим склонностям. Абсурд – словечко, которое я частенько слышал в университете на лекциях по философии, если не спал – перестало быть для меня отвлеченной абстракцией и наполнилось живым, пульсирующим смыслом, стало неотъемлемой частью моей жизни, меня самого. Я словно открыл мир заново. Но этот вновь открытый мир оказался лишь вывернутым наизнанку старым. Он притягивал меня и пугал одновременно; но чаще всего, как это ни странно, он наводил на меня густую, словно туман, непроницаемую скуку. Скука в моем понимании – это и есть то состояние абсолютной заброшенности, некоммуникабельности, оторванности от окружающего мира, о котором я говорил вначале. Скука – это невозможность быть собой, то есть тем, кем ты считаешь себя и хочешь считаться; это несоответствие желаний возможностям; это невыносимо резкий звук падения разбитой мечты; это духовное одиночество, которое не может быть преодолено. В этом мире Абсурда, где логики либо нет, либо она доведена до своей крайней точки, я чувствую себя странником, пришельцем с далекой планеты или случайным нежданным гостем, постучавшимся в дверь чужого дома поздним дождливым вечером. Мир для меня расколот на две части: мой собственный, личный, субъективный мир и мир внешних объектов. Само по себе это деление реальности совершенно естественно и присуще всем нормальным людям; но для меня оно всегда было мучительным. Заключенный в тюрьму своего сознания, своих желаний, мыслей и чувств, я чужой для мира – и, как следствие, для самого себя. Иногда мне удавалось подавить эту раздвоенность, но лишь на некоторое время. Проходила неделя, две, месяц – и я вновь оказывался во власти своего истязателя – чувства бесконечного Абсурда. Попытки обмануть себя оборачивались полным провалом. Словно плохой актер на театральной сцене, я не мог полностью войти в свою роль – роль веселого и общительного человека, гуляки и успешного журналиста. Я постоянно очень ясно – вернее, слишком ясно – осознавал ту глубокую пропасть, отделявшую меня, пытавшегося как можно более убедительно сыграть свою роль, от зрителей, смотревших на сцену. И даже если мне удавалось обмануть их и заставить поверить в подлинность меня самого, я все равно не мог отделаться от удручающего чувства фальши.

Некоторые, возможно, возразят, что я смотрю на мир  с позиции атеиста, и если бы я искреннее уверовал, я бы нашел потерянный смысл своей жизни. Я не согласен с этим; по моему глубокому убеждению, вера вообще – и христианская вера в частности – не снимает проблему Абсурда, а, напротив, возводит ее на новый уровень. Сущность веры, как я ее понимаю, заключается в том, что она неумопостигаема, а значит, абсурдна. Парадокс любой веры состоит в том, что как только мы начинаем понимать и мыслить ее логически, мы перестаем верить. Вера относится к стихии иррационального, и ее предмет – это абсурдное. В самой Библии есть много положений, которые неприемлемы для здравомыслящего человека. В качестве примера можно привести хотя бы абсурдный в глазах многих его и моих современников образ действий Христа, который, будучи окруженным толпой грешников и мытарей, призывал других присоединиться к нему, невзирая на страх смертной казни, и обещал показать дорогу в Царствие Небесное. Таково мое мнение относительно религии. Хотя, вполне возможно, что моя позиция – позиция атеиста – тоже по-своему абсурдна, потому что подлинный атеизм, достигший своего апогея – это и есть утверждение бытия Бога, своего рода «доказательство от противного».

Снова сев на подоконник, залитый прозрачным лунным светом, я устало прислонил лоб к холодному оконному стеклу и вновь задумался о том, что пришло сегодня вместе с утренней почтой. Смерть… Страшное слово. Тихое, нежное и обволакивающее, оно словно глубокое южное море, отражающее гробовой покров ночного неба над своей поверхностью. Смерть… Как часто я думал о самоубийстве в течение нескольких последних недель..?

Но самоубийство само по себе не было бы преодолением Абсурда; напротив, оно было бы признанием его абсолютной власти и неспособности противостоять ему. Убить себя означает положить конец затянувшейся игре, но этот конец – всего лишь речевая условность. Убить себя означает просто перейти в иное физическое состояние, а не совершить действительно решительного шага за пределы своего «Я», изменить сущность и цель прожитой жизни. Самоубийство – хотя для его свершения, конечно, требуется определенная доля мужества – это проявление трусости, порождение страха перед миром и перед самим собой. Если бы я покончил с собой, я бы лишь расписался в собственной слабости, в бесконечном страхе, чьи оковы в какой-то момент стали невыносимыми. Не животный инстинкт самосохранения и не страх оказаться по ту сторону жизни удерживают меня на краю пропасти – но еще более сильный страх, озаренный проблесками интереса к миру и попыткой его понять.

Я посмотрел в окно. Лунный серп казался неестественно ярким на фоне черного ночного неба, словно он был вырезан из белого картона. Тем не менее, все – луна, безграничное темное небо, окутанные прохладной мглой деревья в моем саду – было проникнуто чувством гармонии и спокойствия. Один лишь я – крохотный осколок своей эпохи – не вписываюсь в логическую схему этого мира. Я столь же далек от него, сколь далек тихий свет неподвижных звезд над моей головой. Но звезды лишь безучастно глядят на мир со своей недосягаемой вышины, а я существую в нем, и это для меня – источник многих страхов. Я похож на человека, который, выйдя из освещенной комнаты и остановившись на пороге другой комнаты, погруженной во мрак, напряженно вглядывается в смутные очертания предметов, пытаясь понять, что перед ним и стоит ли сюда входить. Так же и я, стоя в просвете бытия, изо всех сил напрягаю зрение в попытке увидеть то, ради чего я смог бы сделать решительный шаг вперед, в раскрытый передо мною мир. Но я не могу – по крайне мере, сейчас – сделать этого: я постоянно чувствую свое одиночество и беззащитность перед лицом чего-то, что сильнее меня и недоступно для моего понимания. Я вижу реальность не так, как видит ее большинство людей. В этом мое счастье, мой особый дар – и в этом моя трагедия. Я лишний здесь, лишний бесконечно.

Отредактировано Fen-Fire (2007-02-26 13:19:53)