Итак, сегодня нам хотелось бы поведать об одном удивительном случае, который имел место быть еще в начале прошлого столетия и который имеет несомненное значение для нашего исследования. Хотя сам приведенный эпизод относится к тому периоду, когда значение человеческой жизни еще не было осознанно в той полной мере, как в наши дни, и когда нашими предками еще не были сделаны столь значительные шаги в исследовании Связи Миров, с нашей стороны невозможно умолчать о нем, так как цена человеческой жизни все же была уплачена. Таким образом, да не сочтут эту статью кощунством, ибо повествуем мы ее с ощущением глубочайшей скорби к исчезнувшей вовеки жизнью, но кощунством было бы не затронуть этот материал, который, возможно, поможет нам еще дальше проникнуть в Теорию Восемнадцатого Измерения. И хотя материал прекрасно согласуется с нашим исследованием и нашими последними успехами, связанными с построением матричной системы для описания Связей, мы все же употребляем информацию, полученную из ведомств Архива пока лишь как яркий жизненный пример, иллюстрацию нашей Теории, но на данном этапе рассмотрения материала, не как чисто научный факт.

14 сентября 2007 года.
… Он был замечательным человеком. Никогда и ни с кем мне не было так легко, как с Джереми. Когда я только приехал, я был будто испуганным щенком, оторванным от теплоты материнской заботы. Он первый подошел ко мне и своей улыбкой и уверенными движениями, спокойной рассудительной манерой вести разговор, вывел из оцепенения перед явственным моим ощущением, что я остался один и не у кого теперь искать помощи. С самого первого дня моего обучения здесь, он стал кем-то вроде моего опекуна, няньки, хоть мы и были совершенными ровесниками, но его удивительная жизненная мудрость определенно возвышала Джереми над всеми нами – просты мальчишками-первокурсниками. И видит Бог, он был моим лучшим другом, человеком удивительной доброты и удивительным символом человека, который в любой момент и совершенно бескорыстно придет на помощь, забыв о своих делах, если ты попал в беду. Мы жили в одной комнате, поэтому в отличие от ребят из института, я получал больше его внимания заботы и сильнее был очарован его обаянием и харизмой. Клянусь, что при моем классическом воспитании, да и аристократическом духе, который царил все мое детство и отрочество в отцовском доме, я испытывал к нему, если не какую-то физическую тягу, то при его общении с другими однокурсниками, уж точно невыносимую ревность, которую я мог питать до нашего знакомства лишь к самым замечательным и любимым своим подругам. При этом, даже когда я навязывался из-за своей сильной любви к нему, в попутчики или помощники, даже когда я приставал к нему с расспросами в минуты его задумчивости и желания побыть одному – я не могу вспомнить ни одного раза, чтобы он не то чтобы вышел из себя, но не уделил бы мне получаса своего драгоценного времени. Он был для меня другом, братом, отцом и матерью в одном лице. Он был для меня Богом, а псевдобог, предатель и пакостник, заправляющий на небесах отнял его у меня, как более сильный ребенок считает своим долгом обидеть малыша, лишив его любой, пусть самой незначительной радости. И пусть писать о нем в прошедшем времени мне почти невыносимо, но все же я должен хотя бы в мертвых чернильных значках на листе бумаги оставить его имя для себя, да и для всех нас – его друзей и одногруппников. Да попади в лучший мир, милый Джереми, в тот мир, где подонки не забирают лучших…
…Джереми Адамс родился в Эштоне, и, судя по тому, что до третьего курса он не подрабатывал, хотя предлагали работу ему часто и очень охотно, а все время уделял лишь своим занятиям в институте, можно предположить, что он был из обеспеченной семьи. Вообще он не слишком любил рассказывать о своем прошлом подробно, соблюдая хронологическою последовательность, и лишь баловал нас веселыми и занимательными зарисовками из своего захватывающего детства и юности; он все больше любил слушать нас, причем делал это он всегда охотно и с неподдельным интересом. Однако как я уже успел сказать, к моменту нашего знакомства и своего двадцатилетия, Джереми за плечами имел багаж удивительно глубоких и полезных жизненных знаний, которые заметно выделили его из толпы «малышей» и помогли, наверно, каждому из нас и ни один раз. Вообще удивительно, что все мы, считавшие себя уже довольно взрослыми там, под родительским крылом и опекой, ехавшими покорять столицу и учиться управлять миром, уже сформировавшие, как нам казалось, свое мировоззрение, так несговариваясь – все как один, влюбились в этого человека. Джереми был той удивительным личностью, в которой бывает все лучшее – он был красив, спортивен, обаятелен, при этом обладал прекрасным чувством юмора, тонким ощущением стиля и острейшим умом. Он был лучшим из студентов, зарекомендовав себя специалистом в самых разных дисциплинах – порой и совершенно противопоставляемых друг другу, начиная от математики, физики и биологии, заканчивая богословием, философией и историей. Несмотря на нашу взаимную любовь – наш детский, почти смехотворный восторг и обожание и его братскую доброжелательность и заботу к нам, некая граница между нами, как я отмечал выше, все же была заметна. Такая же граница существовала у него и с преподавателями – хотя они и воспринимали его как равного себе по знаниям и с удовольствием, как нам казалось, разрушили бы ее, но университетская иерархия и субординация заставляла их держать дистанцию «ученик-учитель», а не «коллеги». Оставшись по большому счету в одиночестве от обеих границ, на ничейной земле, он никогда не тяготился своим положением. И даже в минуты грусти и приступов бессонницы или его тяжелого недуга, о котором я не упомяну (так как Джереми не любил, чтобы эту тему хоть кто-то затрагивал и жалел его, хотя скажу, что многие люди в таком положении – а возможно и все – просто опустили бы руки и отдались бы произволу течения судьбы) он никогда не жаловался, хоть мы и готовы были выслушать и помочь, принимал любые удары жизни с поистине стоической непоколебимостью. Мне трудно дается каждое слово о нем, ибо не передать словами всю красоту этой уникальной личности, как не сможет передать художник, например, все ту бесконечную энергию рождения вселенной на полотне картины…
… В последний день его жизни, и как бы не страшно было это признать, но возможно, в последней день моей жизни и жизни многих людей, находившимися под неизбежным, но столь приятным влиянием Джереми, я был вместе с ним. Болезненными тычками пик колит мою душу воспоминание о том ужасном дне, но то, что я увидел в Джереми перед тем, как он умер, дает мне право считать, что если он не был человеком, поцелованным при рождении какими-то богами или неизвестными силами, то он был кем-то, кто принадлежит какому-то иному миру, миру, который не должен быть доступен обычным, заурядным людям. … Мы ехали с ним в метро и Джереми сказал, что коли лязг металла не дает нам нормально общаться, то он хотел бы прочесть какой-то важный документ и попросил не отвлекать его. Я с радостью оказал ему такую услугу – с самого первого дня нашего знакомства мне доставляло какое-то эстетическое удовольствие наблюдать, как с выражением божественной одухотворенности на лице, Джереми, схмурив свои соболиные брови, внимательно вчитывался в тексты, иногда еле заметно шевеля красивыми тонкими губами. Он сел на сиденье, а я нависая над ним, просто наслаждался ощущением близости своего любимого друга. Но практически сразу вся моя радость созерцания улетучилась, ибо то, что я видел, было сколь страшным, столь и безысходным. Лицо Джереми обрело непонятный бледно-голубой оттенок, тень под его густыми ресницами налилась чернотой и зияла теперь глубокой дырой. Сам взгляд его, из стремительного и полного решимости, превратился теперь в бессмысленный и отрешенный – казалось, бегая по строчкам глазами, он не улавливает смысла ни одного слова. Тусклый свет окрасил его лоб в мертвецко-желтый цвет, а волосы показались безжизненно-соломенными. Казалось, сам мрак буквально сгущается вокруг него, постепенно забираю у Джереми всю яркость его удивительной натуры. Я с ужасом оглянулся и увидел, что люди с таким же испугом останавливают взгляд на нем, и не понимают почему этот бледный юноша так сильно пугает и отталкивает от себя, при своей более чем приятной наружности. Я сам не понимал, что происходит, но почувствовал как во мне шевелится какое-то странное предчувствие, предчувствие неотвратимости рока. Когда мы вышли на своей станции, и Джереми спрятал свои бумаги в портфель и, еще не взглянув на меня, стал увлеченно мне объяснять что-то из прочитанного, я не мог вымолвить ни слова. Потом, он сильно удивился моему состоянию и попытался узнать, в чем дело – я все также не мог выдавить слова и лишь покорно следовал за ним к выходу, но я чувствовал как мои глаза наполняются слезами страха, ибо я отчетливо ощущал, что непонятное темное облако все больше стирает моего Джереми и все белее и бесформенней становится его фигура на фоне непонятной черноты. Когда мы поднимались по эскалатору, он попытался успокоить меня, рассказывая забавные истории – я неожиданно заплакал, поняв, что его слова я не слышу, что они доносятся до меня каким-то гулким эхом из глубины черной холодной бездны. Когда мы вышли из метро, я рыдал еще сильнее, и он, приобняв меня за плечи, быстро и решительно повел в сторону дома. Мы не отошли и пятидесяти шагов от метро, как вдруг я почувствовал, что маленькой стрелой невыносимо обожгло меня что-то в области поясницы и я стал медленно падать на землю. «Что вы делаете», - донесся на меня гулкий и какой-то незнакомый голос Джереми, - «Положи нож, подонок!» - услышал я, и падая заметил, как метнулся Джереми куда-то за мою спину. Дальше раздались два оглушительных выстрела, отозвавшиеся в моей голове громовыми раскатами, и я понял, что это конец. Онемевшее тело не слушалось меня, и я почувствовал, как теплая густая жидкость пропитывает мою одежду и собирается лужей под спиной. Я постарался повернуть голову и увидел, как двое парней в черном торопятся скрыться в противоположную от метро сторону, и голубой туман поедает их черные силуэты в своей дымке. Затем мой взгляд перехватил окровавленный нож, валявшийся в шаге от моей головы – и я никогда не мог подумать, что кровь может так ало зиять на темном асфальте. А потом я увидел, господи, я видел это каждой клеточкой своего тела, как уставился на меня лишенными жизни глазами мой Джереми. Голова его была изуродована чудовищной раной, и он показался мне таким старым, слабым и маленьким, что я издал звериный вопль, лишивший меня последних сил и потерял сознание…
Там, в метро, поганая Смерть трусливо отметила Джереми своим клеймом, ибо завидовала, что Жизнь владеет этим бесценным кусочком Неба…